Хостинг документов » 11 класс » Разработка внеклассного мероприятия в 11 классе о жизни и творчестве Марины Цветаевой «Безмерность в мире мер»

Разработка внеклассного мероприятия в 11 классе о жизни и творчестве Марины Цветаевой «Безмерность в мире мер»

МБОУ «Погромская средняя общеобразовательная школа имени А.Д.Бондаренко» Волоконовского района Белгородской области

Разработка внеклассного

мероприятия в 11 классе

о жизни и творчестве

Марины Цветаевой

«Безмерность

в мире мер»

подготовила

учитель русского языка и литературы

Морозова Алла Станиславовна

с. Погромец

2011

Цель:

познакомить учащихся с некоторыми страницами удивительной и трагической жизни Марины Цветаевой.

Задачи:

помочь разобраться в особенностях поэтичекого мира поэта,
показать индивидуальность её стиля,
показать громогласность и неистовость любовной лирики.

Сцену можно декорировать ветками рябины или букетами цветов, Марина Ивановна это любила, не стоит придавать сцене мрачно-торжественный вид. Из музыки можно использовать любимых поэтов Скрябина, Рахманинова и Шопена. Лучше, если музыка будет сопровождать письма. Одежда исполнителей должна быть достаточно строгой. В качестве обозначения перемены места действия можно использовать шляпы, шали. Девушка может надеть на себя много браслетов и колец. Автором всех используемых в сценарии стихотворений является Марина Цветаева.

Действующие лица: Поэт, Биограф, Любовь, Юноша и Девушка.

На сцене появляется поэт (не хочется употреблять слово поэтесса, роль Поэта исполняет девушка).

П о э т.

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья,

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний,

Иоанн Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Жаркой рябыны

Горькую кисть.

(Звучит фонограмма колокольного перезвона, крики птиц, шум ветра…

Выходит биограф).

Б и о г р а ф.

Добрый день, друзья. Мы рады встрече с вами на мероприятии, посвященном великой поэзии Марины Ивановны Цветаевой и некоторым страницам ее удивительной и трагической жизни.

П о э т.

Немного есть на земле поэтов, которых узнают только по одному имени, без добавления фамилии. Говорят-Марина, и все предельно ясно, а она сама любила все предельное и даже запредельное, не правда ли? Ее биография… Собственно, автобиография Цветаевой — ее стихи и проза, ее письма и переводы, все ее творчество. Но все же — события, даты, имена, «версты, мили…». Без них не обойтись. Итак…

Б и о г р а ф.

Предоставим слово самой Марине Ивановне, кто же лучше нее знает свою жизнь? Из автобиографии: «Марина Ивановна Цветаева. Родилась 26 сентября (по старому стилю) 1892 года в Москве.

Отец — сын священника, европейский филолог, доктор Болонского университета, профессор истории искусств сначала в Киевском, затем в Московском университете. Директор Румянцевского музея, основатель, вдохновитель и единоличный собиратель первого в России Музея изящных искусств (Москва). Герой труда. Умер в Москве вскоре после открытия музея. Личное состояние (скромное, потому что всегда помогал нуждающимся) оставил на школу в Талицах. Библиотеку, огромную, трудо- и трудноприобретенную, не изъяв ни одного тома, отдал в Румянцевский музей».

П о э т.

«Мать – польской княжеской крови, ученица Рубинштейна, редкостно одаренная в музыке. Умерла рано. Библиотеку (свою и дедовскую) тоже отдала в музей. Так от нас, Цветаевых, Москве три библиотеки. Отдала бы и свою, если бы за годы революции не пришлость продать.

…Стихи пишу с 6 лет. Печатаю с 16. Писала и французские, и немецкие… Литературных влияний не знаю, знаю человеческие…

Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество.

Полное равнодушие к общественности, театру, зрительности. Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями».

(На сцене появляется еще один персонаж – Любовь).

Л ю б о в ь.

Друзья мои, мне кажется, нельзя говорить о Цветаевой, не говоря о самой главной ее способности, ее страсти — способности любить, вернее, невозможности не любить. И это началось с самого ее рождения. Первая и пожизненная любовь — книги. Вот что писала об этой Марининой страсти, вероятно, лучший исследователь жизни и творчества поэта, Анна Саакянс: «Простое и хотя бы приблизительное перечисление того, что прочла Цветаева к 18 годам, показалось бы неправдоподобным по количеству и разнообразию. Пушкин, Лермонтов, Жуковский, Лев Толстой… Немецкие и французские романтики, Гюго, Ламартин, Ницше, Жан-Поль Рихтер. Романы Чарской и пьесы Ростана, Гейне, Гете, книги, связанные с Наполеоном… Впрочем, лучше остановиться…»

П о э т.

Что же мне делать, слепцу и пасынку,

В мире, где каждый и отч и зряч,

Где по анафемам, как по насыпям,

Страсти! — Где насморком

Назван — палач!

Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший — сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью

В мире мер?!

Б и о г р а ф.

И эта страстность на всю жизнь. Сама же она и называла это качество «безмерностью в мире мер». Как раздражало это ее качество многих и многих, как не хотели простить ей непохожести, безудержности, самого высокого градуса горения (не прожигания!) жизни!

«Это была ученица совсем особого склада, — вспоминает ее одноклассница. — Не шла к ней ни гимназическая форма, ни тесная школьная парта… Из ее внешнего облика мне особенно запечатлелся нежный, «жемчужный» цвет ее лица, взгляд близоруких глаз с золотистым отблеском сквозь прищуренные ресницы. Короткие русые волосы мягко ложатся вокруг головы и округлых щек. Но, пожалуй, самым характерным для нее были движения, походка — легкая, неслышная. Она как-то внезапно, вдруг, появится перед вами, скажет несколько слов и снова исчезнет, а потом смотришь, вот она снова сидит на последней парте, читает книгу. Она неизменно что-то читала или писала на уроках, явно безразличная к тому, что происходит в классе».

П о э т.

Детство… Любимая мама, либимая сестра Анастасия, прожившая ох какую непростую, долгую (за обеих) жизнь и посвятившая большую ее часть сохранению светлого имени сестры,обереганию его от сплетен, лжи и спекуляций разного рода врагов и « друзей».

Детство было коротким, но счастливым, в нем царила гармония и музыка:

В старом вальсе штраусовском впервые

Мы услышали твой тихий зов.

С той поры нам чужды все живые

И отраден беглый бой часов.

Мы, как ты, приветствуем закаты,

Упиваясь близостью конца.

Все, чем в лучший вечер мы богаты,

Нам тобою вложено в сердца.

…Все бледней лазурный остров — детство,

Мы одни на палубе стоим,

Видно, грусть оставила в наследство

Ты, о мама, девочкам своим!

Б и о г р а ф.

Когда Марина Цветаева отдала в печать свою первую книгу «Вечерний альбом», ей только что исполнилось 18 лет. Любовь заполняет эту книгу, дышит ею. Любовь к маме, любимой сестре, к жизни, такой прекрасной и безоблачной (как недолго будет это длиться!), к подругам по гимназии. В.Я.Брюсов, которому Цветаева послала сборник с просьбой «посмотреть его», дал довольно суровый отзыв, хотя и назвал его «хорошей школой». Этот достаточно пренебрежительный отзыв сыграл, однако, свою роль: он утвердил в Цветаевой уверенность в том, что ее долг, — невзирая ни на что, оставаться самою собой, быть предельно искренней.

Звучит вальс Шопена, под него на сцене появляются Девушка и Юноша. Они кружатся в вальсе и ведут беззвучный разговор, смеются, тоже беззвучно, не сводят друг с друга глаз и, наконец, обмениваются кольцами.

Л ю б о в ь.

5 мая 1911 года Цветаева приехала в Коктебель к Максимилиану Волошину, другу на всю жизнь, одному из немногих. С этого дня жизнь ее обрела смысл.

Встреча с семнадцатилетним Сергеем Эфроном, только что приехавшим туда из пансиона. Любовь с первого же дня — и на всю жизнь.

И — вдумайтесь:

— Марина и Сережа родились в один день, 26 сентября, Марина была годом старше.

16 октября 1941 года расстреляли Сергея.

31 августа 1941 года покончила с собой Марина.

Если кто-то скажет, что это — случай, совпадение — ошибется. Это — судьба. Горькая!

Д е в у ш к а .

«Сергей — имя тонкое, но несколько хрупкое, без стержня, и Сергею требуется какая-то парность…» (П.Флоренский).

Л ю б о в ь:

Ему было семнадцать, ей — восемнадцать. Он подарил ей на коктебельском берегу сердоликовую бусину…

Б и о г р а ф.

Письма, которые они писали друг другу всю жизнь, невозможно читать бесстрастно, как образцы эпистолярного жанра. Это — потрясение, это невозможный накал страстей, обжигающий и сегодня.

Ю н о ш а.

Сергей — Марине: «Я живу верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни, живите! Я ничего от Вас не буду требовать — мне ничего не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы…

Берегите себя, заклинаю Вас… Храни Вас Бог.

Ваш С.»

Д е в у ш к а .

Марина — Сергею: «Мой Сереженька!.. Не знаю, с чего начинать: То, чем и кончу: моя любовь к Вам…»

Б и о г р а ф.

Вот так, на «Вы», они были всю жизнь. Сквозь войны, чужие кухни, нищий быт, в лохмотьях — но на «Вы»! В этом «Вы» была не отчужденность, а гордость с уверенностью ближнего, уважение к его сложности.

(Девушка и Юноша покидают сцену, она идет, положив голову на его плечо, а он не спускает с нее нежного взгляда.)

П о э т.

Я с вызовом ношу его кольцо!

Да, в вечности жена, не на бумаге! –

Чрезмерно узкое его лицо

Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,

Мучительно великолепны брови.

В его лице трагически слились

Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.

Его глаза – прекрасно-бесполезны! –

Под крыльями раскинутых бровей –

Две бездны.

В его лице я рыцарству верна,

Всем вам, кто жил и умирал без страху! –

Такие — в роковые времена —

Слагают стансы — и идут на плаху.

П о э т.

Разве это не поэтическое предвидение, не роковое пророчество гениального поэта и любящей женщины?

Б и о г р а ф.

27 января в Москве состоялось венчание Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. В феврале почти одновременно вышли в свет их книги «Волшебный фонарь» и «Детство». На титульном листе обозначено: «Книгоиздательство «Оле-Лукойе», Москва, 1912 год. Шутка двух юных умов…».

Рецензии на «Фонарь» были опять же не очень лестные, но эти отклики не слишком портили настроение Цветаевой.

5 сентября 1912 года у Марины родилась дочь.

«Аля — Ариадна Эфрон, родилась в половине шестого утра, под звон колоколов. Я назвала ее Ариадной, — вопреки Сереже, который любит русские имена, папе. «Ну, Катя, ну, Маша, — это я понимаю! А зачем Ариадна?» Вопреки друзьям, которые находят, что это «салонно».

П о э т.

Не знаю — где ты и где я.

Те ж песни и те же заботы.

Такие с тобою друзья!

Такие с тобою сироты!

И так хорошо нам вдвоем —

Бездомным, бессонным и сирым…

Две птицы: чуть встали — поем,

Две странницы: кормимся миром.

Ариадна, Аля, Маринин первенец, она была и ребенком, и подругой, и первым читателем. Потом на хрупкие плечи Али обвалился каждодневный быт, безумно неустроенный, от которого Марина сходила с ума… Еще позже лихая, страшная — «цветаевская» — судьба и ее закружит в бешенном вихре. И вся жизнь — для матери, о матере и об отце хлопоты, письма, благодарности и — просьбы не упоминать в связи с собой имен родителей…Но это все — потом, жизнь так длинна, особенно, когда она ТАК трагична… А пока: «У нее бледное личико с не совсем еще сошедшим загаром. Глаза огромные, светло-голубые… О ее глазах: когда мы жили в Ялте, наша соседка по комнате все вздыхала, глядя на Алю: «Сколько народу погибнет из-за этих глаз!»

Б и о г р а ф.

Но не писать она не может и пишет при любых обстоятельствах, что и провозглашает в статье: «Все мы пройдем. Через пятьдесят все мы будем в земле. Будут новые лица под вечным небом, и мне хочется крикнуть всем еще живым: Пишите, пишите больше! Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох! Записывайте точнее! Нет ничего не важного!»

Теперь она уже была прочно вставлена в ряд поэтов-современников: Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Николай Гумилев, Сергей Городецкий, Анна Ахматова, Михаил Кузмин, Игорь Северянин.

Б и о г р а ф.

Еще одна страсть — Поэта к Поэту — преклонение, почти обожествление Александра Блока. Всю жизнь Марина испытывала потрясение от чужого таланта и считала необходимым высказать это вслух.

П о э т.

Ты проходишь на запад солнца,

Ты увидишь вечерний свет,

Ты проходишь на запад солнца,

И метель заметает след.

Мимо окон моих – бесстрастный –

Ты пройдешь в снеговой тиши.

Божий праведник мой прекрасный,

Свете тихий моей души!

Я на душу твою – не зарюсь!

Нерушима твоя стезя.

В руку, бледную от лобзаний,

Не вобью своего гвоздя.

И по имени не окликну,

И руками не потянусь.

Восковому, святому лику

Только издали поклонюсь.

И, под медленным снегом стоя.

Опущусь на колени в снег,

И во имя твое святое

Поцелую вечерний снег –

Там, гле поступью величавой

Ты прошел в снеговой тиши.

Свете тихий – святые славы –

Вседержитель моей души.

Л ю б о в ь:

«Нелюбящий» человек так не напишет, не правда ли? Любовь, по Цветаевой, — синоним жизни, вне любви — жалкое существование без смысла и цели. «Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь, «пожалеть», что он пугается — или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит… Мне всегда хочется сказать, крикнуть: «Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться – мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!»

Б и о г р а ф.

В 1922 году вышла книга стихов под названием «Версты». Это было рождением настоящей Марины Цветаевой.

Вот опять окно,

Где опять не спят.

Может – пьют вино,

Может – так сидят

Или просто — рук

Не разнимут двое.

В каждом доме, друг,

Есть окно такое.

…………………….

Помолись, дружок, за бессонный дом,

За окном с огнем!

П о э т.

«Роман» Цветаевой с театром начался в конце 1918 года, был он не долгим, но бурным, разрешился несколькими пьесами. Настоящая цветаевская драматургия еще впереди, Марина в полной мере хлебнет трагедию в жизни, прежде, чем создать трагедии для сцены… Ни одна ее пьеса при жизни поставлена не была. А сколько души и потрясающего поэтического видения вложила Марина в них! Никому не нужно – уж к этому в жизни ее было не привыкать.

Но сейчас ее волнует другое – неизвестность судьбы Сергея Эфрона. Из Москвы он уехал в Ростов, где формировалась добровольческая армия Корнилова. Цветаева именно теперь стала ревностной поборницей белого движения – то была романтика обреченности.

Б и о г р а ф.

А пока – ну куда же деться – быт: «Мой день: встаю – холод – лужи – пыль от пилы – ведра – кувшины, тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, колорую варю в самоваре. Самовар ставлю горячими углями, которые выбираю тут же из печки… Потом уборка… потом стирка. Маршрут: в детский сад, за усиленным питанием, оттуда в столовую (на карточку от сапожников), к бывшему Генералову – не дают ли хлеб – оттуда опять в детский сад за обедом, оттуда – по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и жестянками – и еще ужас: не вывалилась ли из корзиночки сумка с карточками?! – по черной лестнице – домой. Сразу к печке. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды – в одну кастрюльку – суп вроде каши. Кипячу кофе. Пью. Курю… В 10 часов день окончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 11 или в 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папироской, иногда – хлебом…»

Л ю б о в ь:

В феврале 20-го года умерла младшая дочь Цветаевой – Ирина. Как писала сама Марина: «Старшую у тьмы выхватывая – младшей не уберегла».

Еще один рубец на сердце, еще одна седая прядь…

В 1921 году Марина Ивановна узнала,что Сергей Яковлевич жив – она получила от него первую весть.

Ю н о ш а.

«Наша встреча с Вами была величайшим чудом, и еще будет наша встреча грядущая. Когда я о ней думаю – сердце замирает – страшно – ведь большей радости и быть не может, чем та, что нас ждет. Но я суеверен – не буду об этом».

На этом заканчивается первая часть горькой и невероятной судьбы Марины Цветаевой и начинается вторая – «После России».

(Звучит «Адажио Альбинони)

Б и о г р а ф.

В понедельник, ярким днем 15 мая 1922 года Марина Ивановна с Алей сошли на вокзале в Берлине. А в июне Цветаева впервые после долгой разлуки увидела наконец мужа. Их встречу спустя много лет описала единственная свидетельница – Аля.

(С разных концов сцены навстречу друг другу медленно идут мужчина и женщина, застывают на некотором расстоянии и молча стоят, глядя друг другу в глаза).

П о э т.

Пустынная площадь, солнечный свет, одинокая высокая фигура бежавшего к ним мужчины… Как долго стояли они оба, обнявшись, как стали вытирать друг другу мокрые от слез щеки…

(Мужчина и женщина уходят со сцены обнявшись).

Б и о г р а ф.

И все-таки существовало на Земле место, где Марина была абсолютно счастлива и абсолютно несчастна – а значит, где она была у себя – Чехия.

П о э т.

Край всего свободнее

И щедрей всего.

Эти годы – родина

Сына моего.

Празднует смородина

Лета торжество.

Эти хаты – родина

Сына моего.

Было то рождение

В мир – рожденьем в рай.

Бог, создав Богемию,

Молвил: «Славный край!»

Б и о г р а ф.

Чехия – центр русской эмиграции начала 20-х, родина всех, кто без страны. Здесь написаны лучшие ее стихи, здесь вся семья была вместе, здесь появился на свет ее сын – Георгий, Мур… В письме к своей чешской подруге (на всю жизнь и на всю смерть!) Анне Тесковой, написанном в 1938 году, такие строки: «День и ночь, день и ночь думаю о Чехии, живу с ней и ею, чувствую изнутри нее… я бы хотела быть чехом – и чтобы мне было 20 лет: чтобы дольше драться».

Много лет спустя, в Париже, она скажет о жизни в Чехии: «Да, все это было на другой планете»

П о э т.

Не умрешь, народ,

Бог тебя хранит!

Сердцем дал – гранат,

Грудью дал – гранит!

Эти строки благодарная Прага высекла на мемориальной доске в самом своем сердце.

Б и о г р а ф.

Чехия же подарила Марине неистовую любовь. (Она любила всю жизнь и всегда — неистово. Эфрон — отдельно ото всех любовей).

Л ю б о в ь:

«Я сейчас на резком повороте жизни… Я даром таких слов не говорю и таких чувств не чувствую… Воздух, которым я дышу, воздух трагедии… Хватит ли у Вас сил долюбить меня до конца, то есть в час, когда я скажу: «Мне надо умереть». Ведь я не для жизни, у меня все – пожар. Я ни в одну форму не умещаюсь, даже в наипростейшую – своих стихов! Не могу жить. Все не как у людей».

Эта тема – «не могу жить», «мне надо умереть» — преследует ее всю жизнь.

(На сцене появляется Девушка, потом – Юноша).

Д е в у ш к а .

Отрешенный взгляд, иногда усмешка и короткая, вполголоса реплика, меткая, разящая, как стрела. И другой взгляд – острый, всматривающийся, если человек оказывался (или показывался) достойным всматривания, сочувствия.

Ю н о ш а.

Короткая челка – не украшение лица, а лишь необходимое его «оформление». Крепкие трудовые жилистые руки с короткими пальцами, одни вспоминают на них следы чернил, другие – желтизну от табака. Вечные атрибуты – массивные серебряные кольца, браслеты… (Юноша целует Девушке руку, она стремительно уходит, он пытается ее догнать).

Б и о г р а ф.

Сын рос, дочь взрослела, над всем царствовал изнуряющий каждодневный быт – значит, пора менять места обитания. Куда теперь? Конечно, в столицу мира, город городов – в Париж! Там столько русских, и каких еще русских, там и ее место!

П о э т.

Она опять ошиблась, как часто это делала. Удивительно часто ошибалась Цветаева, почти также часто, как и пророчествовала с той же удивительной точностью…

Из стихов к сыну:

Не быть тебе нулем

Из молодых – да вредным!

Ни медным королем,

Ни попросту – спортсмедным

Лбом, ни слепцом путей,

Коптителем кают.

Ни парой челюстей,

Которые жуют,

В сем полагая цель.

Ибо – в любую щель –

Я с моим ветром буйным!

Не быть тебе буржуем.

Ни галльским петухом

Хвост заложившим в банке,

Ни томным женихом

Седой американки –

Нет, ни одним из тех,

Дописанных, как лист,

Которым – только смех

Остался, только свист

Достался от отцов!

С той стороны весов,

Я – с черноземным грузом!

Не быть тебе французом.

Но так же – ни одним

Из нас – досадных внукам!

Кем будешь – Бог один

Не будешь кем – порукой –

Я, что в тебя — всю Русь

Вкачала – как насосом!

Бог видит! – побожусь! –

Не будешь ты отбросом

Страны своей.

Б и о г р а ф.

Не правда ли, какое гордое и горькое стихотворение! Ей-то всю жизнь давали понять собственную ненужность, чрезмерность, отдельность ото всего, а уж от эмиграции в огромной степени. Как, впрочем, и от родной, горячо и преданно любимой (но не любящей!) страны. Отсюда и это слово –«отброс».

Были и вечера с чтением стихов, и редкие праздники, и новые лица, часто приятные, но пресловутая «безмерность в мире мер» и здесь не могла ничем помочь ей в жизни, в быту, неустроенном и подчас кошмарном, высасывающем все силы… Париж, Медон, Вадея, Ванв – это французкие адреса метаний Марины Цветаевой.

(На сцене появляются Девушка и Юноша, они как будто не видят друг друга и разговаривают будто бы сами с собой, т.е. – мысли вслух. Звучит отрывок из «Поэмы экстаза» Скрябина).

Д е в у ш к а .

«Я здесь никому не нужна. Есть – знакомые. Но какой это холод, какая условность, какое висение на ниточке и цепляние за соломинку. Какая нечеловечность… Все меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я ненужна. Там я невозможна».

Но опять, конечно же, не быт стоит надо всем, а ощущение «никому-ненужности», особенно ненужности ее души, ее стихов.

Ю н о ш а.

«Я подал прошение о советском гражданстве. Мне необходима поддержка моего ходатайства в ЦИКе… Я в течение пяти последних лет открыто и печатно высказывал свои взгляды, и это дает мне право так же открыто просить и гражданство…»

Д е в у ш к а .

«…Там я невозможна…»

Ю н о ш а.

«…Подал прошение о советском гражданстве».

Д е в у ш к а .

«…Все выталкивает в Россию».

Ю н о ш а.

«…Необходима поддержка моего ходатайства…»

П о э т.

С фонарем обшарьте

Весь подлунный свет!

Той страны на карте

Нет, в пространстве – нет!

Выпита как с блюдца, —

Донышко блестит!

Можно ли вернуться

В дом, который – срыт?

Д е в у ш к а .

«Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я пойду за Вами, как собака». Просматривая это раннее письмо С.Я.Эфрону, Марина сделала пометку на полях: «Вот и пойду, как собака».

Б и о г р а ф.

В июне 1939 года мать и сын сели в поезд. Отец и дочь уже там, пока еще не в тюрьме, но уже в России.

Из Парижа ее с сыном не провожал никто.

Л ю б о в ь:

Еще два года будет длиться Галгофа Марины, ее расплата – за что? – непохожесть? нетерпимость? неумение приспосабливаться к чему бы то ни было? за право быть самой собой?

Расплата за любовь, неуемную, невозможную «в мире мер», любовь земную и поэтическую, конкретную и космическую. Ну разве так можно?

П о э т.

Москва, Голицыно, Болшево – они почти ничем не отличались друг от друга. Без мужа и дочери, без жилья и друзей, без «надобы в себе» и абсолютно без всяких надежд… Следующий документ обличает всех убийц на свете:

«В совет Литфонда.

Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.

М.Цветаева»

Не приняли.

Город Елабуга – последнее земное пристанище неукротимой души поэта.

Д е в у ш к а .

«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже… Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

Ю н о ш а.

Мур не смог ничего передать. Аля отбывала срок (Господи, она- то за что?), Сергей Яковлевич будет скоро расстрелян (судьба – горькая!), сам же Георгий Эфрон погибнет на фронте.

…Помолись, дружок, за бессонный дом,

За окно с огнем…

Д е в у ш к а .

На кладбище города Елабуга есть такая надпись: «В этой части кладбища похоронена Марина Цветаева».

П о э т.

И все-таки Кассандрово пророчество неподвластно ничему и никому, и,

может быть, в этом и есть смысл мук и страданий истинного поэта:

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я – поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,